Больше всего ненавидишь тех, кто принуждает тебя терять человеческий облик.

Дантес принудил меня потерять его окончательно. До этого выстрела заботы о чести жены, о своей чести, долги, неудачи – всё было игрушечным. Я мог говорить одно, а делать другое. Я был свободен! Но, убив, оказался обязанным делать то, о чём говорил. Всё стало настоящим.

Нет. Всё враньё. Сама правда враньё. Потому что я не Пушкин! Если Пушкин жив, он не Пушкин.

Лежу в двуспальной кровати и пью пиво. Нежная юность далеко позади и вообще она не моя. Рядом лежит жена. Не спит, смотрит стеклянными глазами в серое небо сквозь остекление лоджии. Есть преимущества в том, чтобы жить на последнем этаже. Три часа дня. Мы ещё не вставали. Сын вырос и не живёт с нами. Персик наелся рыбы и благодарный спит в кресле. Я покормил его, когда ходил на кухню за пивом.

Персик весит шесть килограммов. Он любит спать у нас в спальне на кресле, но чаще лежит на холодильнике, свесив хвост. Надо следить, чтобы не прищемить хвост. Бережно приподнять одной рукой, а потом, воспользовавшись холодильником, вернуть хвост на прежнее место. Когда я прихожу на кухню, то иду сначала к холодильнику и, привстав на цыпочки, целую Персика.

Во что я превратился? А кто сказал, что я был другим? Я всегда был таким. Дело не в Дантесе. Дело в возрасте. Просто впервые я почувствовал возраст, когда поднялся из снега и узнал от секундантов, что Дантес убит наповал.

Когда это было? Кажется, было много снега. Или наоборот, было лето, пылящие одуванчики. Не помню. Я не обязан помнить то, что происходило не со мной.

Я почувствовал возраст…

Нет, я ничего тогда не мог почувствовать, кроме ярости и отчаяния. Как же я взбесился, едва убедился в том, что мерзавец вправду убит! Я так ненавидел его в эту минуту, что молил вернуть ему жизнь только затем, чтобы снова в него стрелять. Я с остервенением хлестал его по остывшим щекам, секунданты еле оттащили меня. Тупой самодовольный хлыщ, воспользовался моей слабостью, усталостью, расшатанными нервами, и нагло ушёл от ответственности, взвалив её на меня. Падаль.

Я замарался падалью. Надо было стремглав бежать от неё, а я бежал к ней.

Еле слышный запашок так и преследует меня. Хотя, может, это запах вяленой рыбы.

Подношу к лицу ладони, запах рыбы стоек. Держится со вчерашнего вечера.

А я ведь тщательно, с мылом мыл руки в отделанном розовой плиткой туалете, где между стеной и лиловым унитазом под спиралью пластмассового плюща стоит поддон Персика. Запах хорошего пива тоже смертелен для запаха падали. А впрочем, я принюхался. Но если придвинуться к жене и чмокать её мелкими коротенькими поцелуями в рыхлое плечо, её животное тепло заслоняет всё.

Жена глядит в серое небо и не подаёт признаков жизни. Отодвигаюсь, отводя руку с недопитой банкой, чтобы не залить розовый атлас покрывала. Вчера вечером забрался в постель со своего края, лишь приподняв одеяло, поленившись сбросить покрывало. Под одеялом тепло. По телевизору хоккей, так написано в программе. Телевизор включит жена, когда захочет признать, что проснулась. И мы будем что-то смотреть. Зато она не возражает, чтобы я пил пиво в постели. С пивом можно смотреть что угодно.

Я валялся в снегу и выл. Да! Это точно, точно был снег. Оттаявший на днях и той ночью снова смёрзшийся. Ноги пробивали наст, проваливались с утробным гулом, уходили по колено. А если это был не снег, то значит, таким было моё самое сильное ощущение – пронзительный холод и терзающая боль.

Я не должен был убивать, в первую очередь, ради себя. Но я не думал тогда о себе, да я и не существовал ещё.

А Пушкин жаждал убить во что бы то ни стало, видел в этом предел удовлетворения.

Пушкин недальновидный дурак. Хоть и гений. Он выстрелил впопыхах и убил того единственного, с которым было не скучно. Убил и стал глубоко одиноким, уничтожив объект, на который было направлено остриё его мстительных обид. И тогда жалящая свора сомнений, злодейских замыслов, утратив цель, кинулась на него самого. Стрелял в противника, а прикончил себя. Нелепая история. Пушкин погиб вместе с Дантесом. Но он один понял это. Остальные считали, что он жив, и всерьёз приставали к нему с нравоучениями, с сочувствием.

Вот если бы Дантес убил Пушкина, то убийца остался бы невредим.

Потому что Дантес, как и я, не дурак. Я не повторю ошибки Пушкина. И жена всегда будет лежать рядом со мной, чтобы вставать и выпрашивать у меня деньги, чтобы возвращаться, потратив деньги на вульгарные наряды, искусственные цветы, розовые шторы и пичкать меня мелодрамами по телевизору. Раньше у неё были любовники. Но теперь растолстела, подурнела. Зуб не вставила. Остались наряды и я, верный раб её прихотей.

Я убил Дантеса и тут же понял с грязной улыбкой на лице, что больше ничего так не буду беречь, как жену.

Это условие, которое только и даёт мне право на жизнь. Я ненавижу её.

Поэтому часто целую, жмуря глаза, одобрительно похлопываю её по спине, щипаю за ягодицу и тут же заглаживаю вину ласкающей ладонью. Иногда я беру её в охапку и приподнимаю, хотя она много выше меня, и ноги у неё такие длинные, что никак не отрываются от пола. Поднимаю её и утыкаюсь лицом в глубокий вырез, чтобы одуряющий запах, смешанный с густыми духами, сводил с ума. Чтобы я снова признался себе, что это хуже, чем запах падали, и смирился.

Мне приятно самоуничижение. Я многому научился, только ненавидя её.

Лелею и берегу её, чтобы моё страдание было ещё более объёмным, осязаемым. Когда-то высокое чувство любви хранилось у меня в груди где-то выше живота и ниже горла. Я всегда чувствовал его давление, когда глоток пива двигался в мой желудок. Но уже давно пиво минует это место и добирается до желудка беспрепятственно. Не читаю хорошие книги, не бегаю на лыжах в лесопарке, где теперь проложили освещённую лыжню, о которой я когда-то мечтал. Шесть дней в неделю продаю свою светлую голову, чтобы в воскресенье позволить ей затуманиваться, откинувшись на подушку. Лежу, пью пиво, не бреюсь. Ничего не хочу. Низко пал.

Я топтал окровавленный снег ногами, рыл его руками и лицом. Тонул в снегу, давился снегом, скрёб лёд, ломая длинные полированные ногти, чтобы достичь земли и грызть её в нестерпимой досаде. Живой Дантес был одним из врагов. Но едва я убил его, он стал единственным врагом, злейшим и вечным, причиной всех страданий вообще.

Время не лечит, оно рождает заново. Кто сказал, что человек наследует сам себя, пока живёт и мужает, и стареет? Ничего он не наследует. Это кто-то хочет, чтобы человек наследовал, чтобы можно было оправдывать его поступки или осуждать их, сравнивая с прежним обликом, характером, привычками. Но я не наследую. Я другой человек. Зачем нас сравнивать? Что можно вывести из сравнения разных людей? Можно найти сходства и различия. Но всё равно это не образует последовательности, закономерности.

Останется случайностью.

Между мной и Пушкиным сходств больше, чем различий. Но это всё равно ничего не значит. В экране отключённого телевизора отражается его плоское лицо с густыми бакенбардами, утиным носом и широкими скулами. Он мал ростом, тщедушен, буйно черноволос по всему телу, имеет скверные зубы, любит пошлые шутки и нравится женщинам. Каждую шутку он сопровождает громким беззастенчивым хохотом, издавая звуки не на выдохе, а на вдохе, отрывисто скрипуче каркая с широко открытым ртом. Как я. Ну и что.

Как я, он никогда не забывает про собственные недостатки, и прощая, и любя их в себе, также легко отпускает грехи другим.

Дался ему этот Дантес! Француз был вовсе ни при чём. Подвернулся под руку, когда не на кого было обрушить накопившееся отчаяние. Жена тоже ни при чём. Мы с Пушкиным не ревнивы. Мы знаем цену нашим жёнам. И верны им.

Это всё возраст, возраст. Я предчувствовал. То, что всегда принималось как чепуха, обернулось устрашающе серьёзным. Пушкин озаботился, стал грустен, расстроен. Походил на взъерошенного воробышка, одиноко сидящего на ветке в стороне от соблазнов жизни. Будто угадывал, что на него уже наведён прицел его собственного оптического ружья. Во внешности брезжила одна лишь скучная печаль. Ему ещё было не всё равно. Но я плохо помню, что именно. Тем более, что всё вранье.

Как и я, Пушкин любил приёмы с угощением. Покряхтывая и прижимая к животу длинный конец галстука, чтобы не запачкаться в закусках, он пробирался на указанное ему место. Усевшись, открывал бутылки. И сразу наливал себе из той, которая приглянулась. Сидел, удобно расположившись, незаметно отставляя порожние бутылки на пол. Пил не жадно. Но много.

Дамам подчёркнуто оказывал знаки внимания, наполнял бокалы, но постепенно забывал и наливал уже только самому себе, без разбора тыча вилкой в ближайшие блюда.

Его жена копия моей. Это тоже случайность.

Жену я помню прекрасно, до последней чёрточки. Она не менялась. Была на голову его выше, с мелкими чертами лица, без одного переднего верхнего зуба. Однако научилась так кокетливо складывать и вытягивать губки, что отсутствие зуба никто не замечал. Одевалась вульгарно. Но и это совпадение тоже чистая случайность. Зато я нутром чувствую, что у него был какой-нибудь Мурзик, к которому он был привязан до самозабвения. Только здесь я действительно наследую Пушкину.

В утренних сумерках он вернулся с нелепой дуэли.

Измазанный кровью, мокрый насквозь, с исцарапанным об лёд лицом, с грязными ободранными руками. Навстречу выбежали перепуганные домочадцы. Не обращая на них внимания, сощурив заплаканные глаза, он прошёл прямо на кухню к гудящему холодильнику, на котором, свесив пушистый хвост, спал Мурзик.

Привстав на цыпочки, Пушкин молча сгрёб его в охапку и уткнулся носом в утешительную тёплую шерсть.

В тексте и анонсах использована графика Елены Шипицовой.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>